фото: Алексей Меринов

Доктор Живаго брел по Остоженке (в недавнем прошлом Метростроевской) мимо Лингвистического университета (в прошлом Института иностранных языков имени Мориса Тореза), и сердце в его груди радостно трепетало. Он предвкушал визит в музей автора любимого с детства произведения — рассказа «Муму» — Ивана Сергеевича Тургенева.

Не сосчитать, сколько раз доктор дефилировал возле этого скромно притулившегося среди каменных домов деревянного строения и лишь мельком думал: «Надо бы заглянуть, все же я коренной москвич», но дела и хлопоты не позволяли выкроить часок и наведаться в старинный особняк с колоннами, где некогда обитала жестокая барыня, велевшая глухонемому Герасиму утопить несчастную собачонку.

И вот свободный часок выкроился! Доктор, раскрасневшийся с мороза, шагнул в вестибюль… На него повеяло уютом древнего дворянского гнезда и живо встал перед глазами сам Иван Сергеевич, влюбленный в парижанку Полину Виардо столь же страстно и нежно, как доктор Живаго был влюблен в Лару. Но… в нерешительности доктор остановился. Для дальнейшего продвижения вперед, в глубь особняка, надо было миновать противную поисковую рамку, которые в целях борьбы с террористами повырастали всюду: в аэропортах, концертных залах, в метро. Собственно, для людей здоровых металлоискатель опасности не представлял. Пройди сквозь него, и, если он освидетельствовал, что взрывчатых веществ при тебе нет, гуляй вне подозрений на свободе. Но с тех пор, как доктор перенес операцию (ему вживили кардиостимулятор — умную машинку, регулирующую и контролирующую правильность работы сердца, подгоняющую ритм, если сердечная мышца не желает вовремя сокращаться и замирает), рамка сделалась сущим проклятием. Доктора предупредили, выписывая из клиники: на умный приборчик магнитное поле металлоискателя оказывает самое неблагоприятное воздействие. Может сбить настройку. Может вообще вывести имплантированный прибор из строя. Себе доктор этот процесс порчи представлял аналогом известной со времен «холодной войны» «глушилки», ее запускали бдительные службы, чтобы она, треща и шумя, мешала слушателям различить вещание враждебных «Голоса Америки», BBC и «Немецкой волны». Вот и металлоискатель глушил программу умного прибора, сбивал его с толку. Недавно в газете напечатали: один неудачливый (или невнимательный?) носитель кардиостимулятора скончался, миновав замкнутое электропространство антитеррористической преграды.

Доктор с месяц назад на себе испытал такое пагубное воздействие: пришел во МХАТ, на Камергерский, давали Чехова, вплыл вместе с толпой зрителей в вестибюль и ощутил словно бы легонький щелчок, сдвиг в груди. Оглянулся и понял, в чем причина: вплотную к входным дверям, без зазора, была прилажена проклятая рамка. В течение спектакля не столько смотрел на сцену, сколько прислушивался к себе и внутреннему состоянию. Нащупывал пальцем правой руки пульс на запястье левой и тревожился: как выйду из театра? Опять через проклятый обод? Второго удара стимулятор может не выдержать.

Рамка в музее Тургенева стояла аналогично — притороченная вплотную, впритирку к роскошным старинным дверям — не обойдешь, не проскочишь, не протиснешься сбоку.

На счастье, появился охранник — в черной форме, зловещий, с кобурой на боку. У доктора мелькнуло: таким можно изобразить Харона. Почему никто из художников не допетрил придать последнему перевозчику столь красноречивые, доходчивые черты? Доктор через порог объяснил жуткому секьюрити о своей болезни и невозможности переступить грань, миновать враждебно натянутую невидимую простому глазу пелену. Охранник весело, приглашающе махнул рукой:

— Валяйте, заходите. Ничего не будет.

С подобным доктору приходилось сталкиваться: рамка стоит, но лишь для вида, для острастки и обмана гипотетического террориста, а на деле не работает. Не фурычит. Расчет на то, что террорист испугается и убежит.

Он доверчиво направился к гардеробу… И вздрогнул. Ощутил в груди знакомый неуютный щелчок. Обернулся, уставился на экран датчика, увидел: дисплей горит зеленым, по нему, переливаясь, бегут светящиеся цифры, перемежаемые звездочками.

— Вы меня обманули? — холодея и преодолев оцепенение, спросил доктор.

Охранник улыбался все так же весело и задорно.

— Не бойтесь, на вас не скажется.

— Откуда знаете?

— У меня инструкция.

Доктор извлек носовой платок и утер испарину. Сердце частило, перехватывало дыхание, в груди происходило что-то неблагополучное.

— Какая инструкция? Вы медик?

Охранник продолжал беззлобно скалиться. Нескольких зубов во рту недоставало.

За него вступилась гардеробщица:

— Он знающий человек, действует строго по инструкции.

— А вы — медик? — повторил доктор риторический вопрос, адресуясь уже к заступнице.

Ситуация была глупейшая. Патовая. Стоять и препираться? Объяснять? Но что докажешь? Кроме того доктор пришел в музей не собачиться.

Сдав пальто оскорбленно пялившейся и так не ответившей на его резкость даме, он двинулся в первый зал. Там было уютно, как в жилой комнате. И жарко натоплено. Но исчезло желание осматривать, изучать экспозицию. Доктор, переходя из помещения в помещение, почти не видел, не воспринимал увиденное: резной письменный стол, которым можно было (в другой ситуации) залюбоваться, портреты современников Тургенева, развешанные по стенам, книжный шкаф, полный прижизненных изданий классика… Ничто не радовало, не тормозило внимания. Ненадолго он задержался лишь перед посмертной маской писателя и посмертным же слепком его руки, выводившей гениальные строки. Живаго чутко прислушивался к тому, что происходило с его сердцем, и с отчаяньем отмечал: бьется не так ровно и четко, как полчаса назад, когда шагал по Остоженке. Казалось (или так и было на самом деле): не хватает кислорода.

Он вернулся в холл. Сказал, стараясь не смотреть на Харона-стражника:

— Выключите рамку или выпустите меня через запасной выход.

Тот уже не улыбался, а демонстрировал сугубую официальность. Строго потребовал:

— Предъявите документ, свидетельствующий о наличии болезни.

Ну и язык! Отвратительный. Казенный. Не тургеневский и не пастернаковский!

Доктор достал из бумажника карточку с указанием типа и вида прибора, а также фамилии врача, произведшего хирургическое вмешательство. В голове мелькало: тогда, после МХАТа, прибор пришлось заново отлаживать в кардиоцентре. Опытные специалисты перенастроили программу заново, это было непросто. Значит, снова придется этим заниматься.

Сердце то бухало тяжелым набатом, то пускалось вскачь. Охранник нацепил очки и, шевеля губами, изучал карточку.

— Нельзя ли побыстрее? — поторопил его доктор.

— Ничего страшного, и так пройдете. Через рамку, — постановил охранник.

Доктор почувствовал дурноту и неистовую слабость.

— Вам трудно нагнуться и выдернуть вилку из розетки? — произнес он.

— Действую согласно инструкции, — отозвался невообразимый тип. Его черная форма о чем-то смутно напоминала. Боевые отряды СА? Надсмотрщики в концлагерях? Лающие овчарки? По недомыслию или из прирожденного желания показать власть, поиздеваться, помучить он творил произвол? «Вам легче будет, если я сейчас упаду?» — хотел произнести доктор, но промолчал.

— Позовите кого-нибудь из начальства, — прерывающимся голосом попросил он и оперся рукой о гардеробную стойку. Ноги подгибались.

Пришла востроносенькая тетечка в светлой кофточке, возможно, мнившая себя тургеневской девушкой, и жеманно представилась: заведующая подотделом экскурсий. «Сколько у них сотрудников, должны же быть среди них разумные!» — подумал доктор.

Но она затараторила:

— Не имеем права выключить рамку, у нас много посетителей. Что если войдет террорист и взорвет…

Он не дал ей закончить, хотя это было негалантно:

— Кому нужно взрывать ваш музей? Вы видите поблизости террористов? Минутное дело… Живем в цивилизованной стране, находимся в центре столицы…

— Вот именно! В культурном учреждении. Террористы целят как раз в такие.

«Сами вы — террористы!» — чуть не сорвалось с языка доктора. От сознания, что угодил в ловушку, из которой не выбраться, ему стало еще хуже.

— Мне плохо, — пробормотал он.

— А вот врать не надо, — зашипел охранник, вращая зрачками и сияя кривоватыми зубами. — Плохо быть не может. В инструкции четко сказано: рамка ни на что не влияет.

— Я? Вру?! — изумился доктор. Он не верил ушам. Ему, похожему на Омара Шарифа, обвинений во лжи никогда не предъявляли.

Даже не от обидных подозрений, что способен хитрить, лукавить, обманывать, а от самой манеры простецкого обращения и неприкрытого хамства он еще сильнее занервничал.

От охранника это не укрылось.

— Да не психуй, — все так же панибратски сказал он. — В метро небось ездишь, на самолетах летаешь, там всюду рамки, и ничего, не помер.

Рассказывать: в аэропортах — и российских, и европейских — при предъявлении карточки рамку либо выключают, либо позволяют пойти в обход, было слишком долго. (Вот и недавно, когда доктор прибыл на симпозиум в Мюнхен, его сочувственно препроводили в город в обход рамки, через свободный коридор.) Голова превратилась в карусель. Доктор грохнулся на кафельный пол, которого во времена Тургенева и барыни наверняка не было в допотопном обиталище.

«Но люди, люди, — пронеслось в голове доктора, — все те же, непробиваемые, непроходимые — им что собаку утопить, что человека угробить…»

Он не слышал, не чувствовал, как охранник, естественно, не выключив рамку, вытащил его сквозь ее гибельный контур наружу, под легкий снежок, как приехала спустя полчаса «скорая», как в приемном покое врачи долго изучали идентификационную карточку прибора и не могли сообразить: что за штуковина? Вроде американского производства. Но русской сопроводительной аннотации нет.

Охранник, который отправился по приказу терпеливой дамочки сопровождать доктора, твердил врачам: «Это с ним непонятно отчего. Может, перепил вчера. В инструкции четко сказано — рамка ни на что не влияет».