— Бoрис, сeйчaс мнoгиe пoстят в сoциaльныx сeтяx стиxи Пушкинa, нaписaнныe им в Бoлдинe вo врeмя эпидeмии. Кaк извeстнo, этo был сaмый плoдoтвoрный пeриoд в жизни пoэтa. Вы тoжe рeшили сaмoизoлирoвaться для твoрчeствa?

— Дa, сeйчaс в изoляции, нo нe пo причинe кoрoнaвирусa. Я принял рeшeниe уexaть eщё дo всeй этoй пaндeмии. Нaxoжусь в сoвeршeннoм oдинoчeствe, в Чeрнoгoлoвкe. Тут снял квaртиру. Я вooбщe считaю, чтo пoэт пo прирoдe прaгмaтик, и oн в сoстoянии извлeчь из oкружaющиx eгo гoрeстeй и бeд пoльзу для твoрчeствa. Oн зaкaляeтся и стaнoвится сильнee. Eсть aнтичнaя лeгeндa o цaрe Мидaсe, кoтoрый всё прeврaщaл в зoлoтo. Пoэт тaкиe мoмeнты мoжeт прeврaтить в зoлoтo. У Дaвидa Сaмoйлoвa eсть oчeнь xoрoшиe стрoчки: «Блaгoдaритe судьбу, пoэты, / Чтo вaм пoчти ничeгo нe нужнo, / A всё, чтo нужнo, / Всeгдa при вaс».

— И кaк вaм пишeтся в уeдинeнии?

— У мeня кaк рaз нoчью рoдилoсь стиxoтвoрeниe, в кoтoрoм присутствуeт метафора этого коронавируса и разворачивается в систему библейских ассоциаций:

а если закроют безвирусный въезд

и мы не уедем не зная

я буду тем ртом что не выдаст не съест

исторгнувшим яблоко рая

в себе изблевавшим беду как родство

к тебе обращённого слова

со всем лепетаньем прицельным его

и мир недоделанный виден Его

острей заточенья больного

смотри как горит неуместным цветком

дитя в красоте доэдемской

так луч обнимает его целиком

что стебель болящий растёт ни о ком

и падает лопнувшей леской

сиди же отец взаперти взаперти

не тронь лепесткового ада

ни брата которого нам не спасти

ни сына на чьих невозврат без пяти

ни слома его циферблата

но мальчик зовёт – бестелесно раним

в блаженном безвестье утраты

и луч догоняет дыханьем одним

и вновь защищая становится им

безмасочно

слепо и свято

 

— Творчеством каких поэтов вы вдохновляетесь?

— Когда я писал сегодняшнее стихотворение, которым я до сих пор живу и постоянно обдумываю, у меня на рабочем столе был сборник Нины Искренко. Она была близка к московскому андеграунду и начинала в 80-х. Сейчас выходит её биография, написанная для детей. Меня вдохновляло её творчество, хотя оно абсолютно далеко от того, что я пишу, – у меня стихи более традиционные, и в них по большей части отсутствуют элементы эпатажа. Искренко же активно входила в литературу в эпоху перестройки, в культуре это было время намеренного вызова, сочетания разных стилистических пластов. Автор книги, Надя Делаланд, не зря называет её творчество «полистилистикой», сочетанием несочетаемого. Я чувствовал, как её внешняя раскованность меня вдохновляет и подспудно влияет на творчество, накладывается на ровный ритм стихотворения. С другой стороны, на столе лежала книжка молодого поэта-метареалиста (такой термин был придуман в конце 80-х для обозначения сложной поэзии, отталкивающейся от примет земного мира и перевоплощающей их, но далёкой от символистского иномирия), — Сергея Рыбкина «Вдали от людей», вышедшая в Воронеже. Он 1995 года рождения, младше меня на шесть лет, но пишет в очень близкой мне творческой манере. Я бы обозначил её как «намеренное незнание» о замысле будущего стихотворения. «речь развернулась улиткой воды языком / холодоскоп перекрестка зашкалил и сбил / я разглядел эту ночь как синяк под огнем / чуть приоткрытых светил / взвинченный выдох и грохот дыхания – клёк! / снова звенят светлячки-колокольчики-грушки / сколько же шума озоновый контур сберег / перед тобою и мной безоружный…»

Фото Данилы Шиферсона.

— Вы выпускник Литературного института им. Горького. Вообще поэзии можно научить?

— До семнадцати лет я не готовился стать поэтом. В Литинститут пошёл просто потому, что у меня были способности к литературе. В детстве время что-то писал: стихи, прозу, даже детские детективы, которыми в то время повально все увлекались, и прозу по мотивам мексиканских сериалов и фантастических произведений. Когда я поступил, то попал в круг людей с творческого семинара, которые были старше меня. Хотелось как-то соответствовать им, достигнуть их уровня. Это была первичная мотивация. Такое юношеское, амбициозное желание доказать. В Литинституте поэт выносит на обсуждение свою подборку из десяти-пятнадцати стихотворений, и её подробно разбирают. Это такая оставшаяся с советских лет традиция. Я помню, что на первом обсуждении в 2006 году на первом курсе меня упрекнули в недостаточном знании современной поэзии – в том, что стихи подражают поверхностно понятому Серебряному веку, заимствуют какие-то вещи из школьной программы, и меня это глубоко уязвило. Помню, один рецензент сказал: «Вам нужно произвести атомный взрыв в голове и прочитать современную поэзию». Конечно, в семнадцать лет, когда ты так всё остро воспринимаешь, эта фраза сильно подействовала. В результате, я как человек, которому свойственно делать скороспешные выводы и во всём торопиться, набросился на современную поэзию, стал жадно глотать её. Тут и поэзия шестидесятников, чьё творчество тогда мне было незнакомо, и стихи метареалистов, которые показались очень сложными, и стихи более близких к нашему времени поэтов. Всё это, конечно же, образовало некий хаос начитанности, который постепенно обретал приметы собственного стиля. Самым непростым для меня было преодоление требований моих учителей, которые ждали от меня стихов, наполненных образами наглядной реальности, хотели видеть «вещного» (на одном обсуждении обронили незабвенное: «концептуально манифестированного») лирического героя, и некоторая робость, связанная с боязнью двинуться по собственному пути. Приметы истинной поэтики стали вырисовываться передо мной после окончания Литинститута. Тогда надо мной не так тяготели требования среды, можно сказать, я даже оказался в определённом вакууме. Всё, что оставалось, – это писать в пустоту, вывешивая стихи в ЖЖ и Фейсбуке, надеясь, по Мандельштаму, на «провиденциального собеседника». Стали писаться стихи с принципиально иным уровнем сложности. Помню появление первых читателей, тяготеющих к условному метареализму. Я почувствовал, что это моё, и стал двигаться по этому пути, несмотря на то, что эти стихи далеко не всеми будут одобрены. Я решил: отсутствие оглядки на читателя не станет препятствием, пусть их будет меньше, но стихотворение останется подлинным в тех рамках, которые я для себя устанавливаю, и не фальшивым. Хотя я и менялся впоследствии, но эти внутренние законы оставались незыблемыми, и не думаю, что я им когда-то изменю.

 

— Я знаю, что сейчас вы работаете над антологией о поэтах, безвременно ушедших в 90-е. Можете рассказать об этом проекте?

— Началось всё с моего поста в Живом журнале 6 сентября 2012 года, когда ко мне пришла ещё не оформленная идея создания фестиваля памяти рано ушедших поэтов. В дальнейшем от праздничного слова «фестиваль» мы отказались, но для меня было важно понять, какова будет реакция аудитории, и она была неожиданна. Ко мне повалили комментарии, письма, и это убедило в том, что действительно нужно осуществлять такой проект. Из тех постов в ЖЖ, из тех писем, которые приходили ко мне в том памятном сентябре 2012 года, я узнал много имён. Главным образом это письма людей, которые хотели, чтобы рассказали об их ушедшем родственнике или друге. Они не всегда соответствовали условной планке, которую мы с моей сподвижницей, журналистом и культуртрегером Ириной Медведевой установили: поэты, ушедшие молодыми, до сорока лет. Нам показалось важным исследовать проблему поэтической молодости и раннего ухода из жизни применительно к определённой эпохе. Благодаря Николаю Милешкину, который присоединился к проекту «Они ушли. Они остались» на втором этапе его развития, и Елене Семёновой, вместе с которой мы работали фактически с самого начала, получилось выпустить второй том антологии, которая вышла в 2019 году и была посвящена поэтам, ушедшим в 1970-е и 1980-е. В процессе внимательной работы с архивами и долгое время не востребованными авторскими сборниками мы столкнулись с тем, что огромное количество книг талантливых поэтов просто забыто. Если удаётся найти людей, знавших этого поэта, это большое везение. Но часто приходится запрашивать сборник поэта в «Ленинке» и внимательно набирать текст от руки на компьютере.  

— Имена каких поэтов вы для себя открыли в процессе работы над новой антологией?

— Из тех поэтов, которых хотелось бы опубликовать в третьем томе «Уйти. Остаться. Жить», меня очень интересует уральский поэт Дмитрий Долматов (1971 – 1992). Его поэтике свойственно как обращение к различным мифологическим пластам, так и визионерство: «Как птичий тарарам, в мою постель / весна обрушит чёртову капель. / И вместе с нею мой сонет растает / под пенье птиц, под неба акварель, / под крики ангелов, снующих во дворе, / под шум толпы перед вратами рая». Ещё, например, поэт Александр Сопровский (1953 – 1990), который тоже будет представлен отдельной подборкой в антологии. О нём надо сказать отдельно. Сначала я пытался писать диссертацию о поэтической группе «Московское время», зародившейся в 1970-е годы как неявное противостояние советской официальной культуре, – самые известные её участники — это современные классики Сергей Гандлевский, Алексей Цветков и Бахыт Кенжеев. Последний впрямую говорит про Сопровского: «Он научил нас писать стихи». Я прочитал его глубокие философские эссе в процессе работы над этой диссертацией, его стихи. Общался с его вдовой, поэтом Татьяной Полетаевой, которая очень помогала в работе с архивами. Я не мог представить, что человек ушёл в достаточно молодом возрасте, тридцать семь лет, поэтому его стихи не вошли в первый том «Уйти. Остаться. Жить». Сейчас мы хотим восполнить это упущение и представить его двумя статьями. Сопровскому не очень повезло с творческой судьбой. В силу своей ранней гибели он не успел состояться в полной мере, и очень интересно, какой была бы его поэтика впоследствии. На память приходит имя Иннокентия Анненского, про которого Ахматова писала, как про учителя акмеистов: «А тот, кого учителем считаю, как тень прошёл и тени не оставил»: его биография осталась в истории как достаточно бедная событиями, и он вошёл в историю как самобытный поэт, но всё-таки в большей степени, как учитель Ахматовой и Гумилёва. Мне хотелось, чтобы в статьях об Александре Сопровском, которые будут готовится для антологии, была затронута тема в том числе и перспектив его поэтики. История, как известно, не любит сослагательного наклонения, и тем интереснее его проанализировать.