«В ближaйший гoд нaс ждут нe сaмыe приятныe вeщи»

— Нaскoлькo пaндeмия пoвлиялa нa рaбoту вaшeй бoльницы?

— Сeйчaс нaмнoгo лучшe, чeм былo двe или три нeдeли нaзaд. Пoxoжe, чтo пик мы прoшли. В нaшeй бoльницe нa пикe былo гoспитaлизирoвaнo пoрядкa пятисoт пaциeнтoв с кoрoнaвирусoм. Сeйчaс oкoлo двуxсoт пятидeсяти. Пoтиxoнeчку нaчинaeм oткрывaть aмбулaтoрныe oтдeлeния, кoтoрыe были пeрeпрoфилирoвaны для лeчeния пaциeнтoв с COVIDoм. Нa дaнный мoмeнт всё выглядит нe бeзнaдёжнo. Другoe дeлo, чтo будeт, кoгдa всex стaнут выпускaть из кaрaнтинa. Всe – кoнeчнo, и я в тoм числe – бoятся втoрoй вoлны. Сoвeршeннo oчeвиднo, чтo oнa будeт, нo нaскoлькo сильным будeт удaр, скaзaть слoжнo. Я думaю, чтo рeaльнo ситуaция смoжeт измeниться, кoгдa пoявится вaкцинa, a нa сeй счёт eдинoгo мнeния нeт. Бoльшинствo сxoдятся нa тoм, чтo этo прoизoйдёт нe рaньшe, чeм чeрeз гoд-пoлтoрa. Нaвeрнoe, сo врeмeнeм кoрoнaвирус кaк-тo oслaбeeт, нo я думaю, в ближaйший гoд нaс ждут нe сaмыe приятныe вeщи.

— Вaс eщё нe пeрeбрoсили нa бoрьбу с кoрoнaвирусoм?

— Пoкa нeт. Я рaбoтaю в штaтнoм рeжимe у сeбя в oтдeлeнии с oнкoбoльными. Рaзумeeтся, срeди нaшиx пaциeнтoв тoжe eсть люди с кoрoнaвирусoм, нo мы иx лeчим не от него. Хотя всех моих ординаторов уже перебросили на передовую в COVID-палаты.

— В России многих тревожит, что из-за всей этой ситуации онкобольные окажутся под ударом. А как обстоят дела в Америке?

— Здесь есть протокол, которому мы следуем. Пытаемся определить, насколько срочно требуется вмешательство, и решает это лечащий врач. Вопрос, где больше риска: в том, что пациент будет каждый день ходить на лечение и таким образом всякий раз подвергаться опасности заразиться COVIDом, или в том, что лечение будет отложено. Мы продолжаем лечить тех, кому срочно нужна лучевая терапия, – тех же, кто может подождать, естественно, откладываем. Хотя сейчас уже начинаем брать и онкобольных из низкой группы риска, потому что если будем дальше тянуть, то возникнут огромные очереди, а их хотелось бы избежать.

— Работа онкологом предполагает, что часто приходится говорить с пациентом, который обречён. Как здесь находить слова?

— На первом курсе мединститута я проходил первую свою клиническую практику – как раз в онкологии, в Институте им. Слоуна-Кеттеринга. Врач, с которым я работал, сказал мне одну, в общем, очевидную, но важную вещь. Да, многие онкологические заболевания прекрасно лечатся, но, разумеется, есть немало ситуаций, когда, что бы ни делали, исход понятен – и вот тогда главное, что может сделать врач-онколог – это взять человека за руку. Быть с ним рядом, утешать, но, естественно, не врать. Я рассматриваю эмоциональную поддержку пациента как часть своей работы, то, что входит в мои профессиональные обязанности. Это приходит с опытом и никаких пошаговых инструкций здесь нет. Я не верю, что больному надо объявлять срок, особенно, если он сам тебя не просит. Даже когда спрашивают: «Доктор, сколько мне осталось?», я не говорю, потому что этого, действительно, никто не знает, хотя иногда с довольно большой вероятностью можно предсказать. Тем не менее, я всегда отвечаю, что мы не можем точно сказать, но дела не очень здорово выглядят – больной это и сам прекрасно понимает.

— Но чудеса, как вы пишете в романе «Нью-Йоркский обход», случаются?

— Да, у меня есть в «Обходе» размышление про чудо и «несбыточные пять процентов». Надо сказать, что эту книгу я писал довольно долго. Некоторые главы написаны когда я только начал работать. Опыт накапливается, и необъяснимых историй выздоровления вопреки всем прогнозам становится больше, и в чудеса больше веришь. Они бывают. Вот эти истории очень помогают, и я охотно делюсь ими с пациентами. Когда, например, приходит человек с злокачественной опухолью мозга, где средняя выживаемость от года до двух. При этом у меня есть пациенты, которые прожили с таким диагнозом гораздо дольше или до сих пор живы-здоровы. Я привожу их в пример, и это поддерживает. Пациента надо поддерживать, и для этого не нужен особый талант – просто эмпатия и опыт.

  «Иногда приходится давать себе по рукам»

— За примерами писателей-врачей далеко ходить не на надо. Достаточно назвать Чехова и Булгакова, да и в современной русской литературе их немало. Почему, на ваш взгляд, именно медики становятся литераторами?

— Писателей-врачей, действительно, очень много. Особенно если заглянуть в другие литературы: Готфрид Бенн, Уильям Карлос Уильямс, Мори Огай. Почему? Мне кажется, для врачей характерен скорее гуманитарный склад ума. Если делить людей на «физиков и лириков», то врачей, условно говоря, можно отнести к последним, хотя и с точными науками им желательно быть на «ты». Кроме того, у них под рукой всегда много яркого материала. Все врачи, которые начинали писать, так или иначе отталкивались от тех историй, с которыми они имели дело на практике. Однако я никак себя не соотношу с Чеховым и Булгаковым. Я люблю Чехова, люблю Булгакова, зачитывался ими в юности и до сих пор с удовольствием перечитываю. Но мысль о том, что я каким-то образом продолжаю их «линию в русской литературе», кажется мне дикой. Если уж непременно надо встраиваться в какой-то ряд, то куда релевантнее современные врачи-писатели, которых довольно много в нынешней русской литературе. Это Максим Осипов, Алексей Моторов, поэты-врачи Ирина Котова, Андрей Сен-Сеньков, Елена Фанайлова, Юрий Гуголев, Ольга Аникина, Алексей Кащеев, Андрей Грицман и другие.

— Насколько велико искушение рассматривать реальный опыт медицинской практики как потенциальный сюжет?

— Я стараюсь этого не делать. Иногда приходится давать себе по рукам. Именно поэтому большинство историй из «Нью-Йоркского обхода» если не полностью, то отчасти выдуманные. Конечно, у многих героев есть реальные прототипы – но это не то, что я пришёл с работы, записал, что произошло, – и вот тебе, пожалуйста. Сейчас в связи с пандемией особенно много душераздирающих историй, и очень важно, мне кажется, не поддаваться соблазну делать из этого «литературу». Когда всё это начиналось, я себе дал слово, что не буду писать никаких COVIDных хроник, по крайней мере сейчас. Может быть, потом, когда все будет уже позади, можно будет попытаться как-то этот опыт осмыслить, но сейчас – нет.

— Среди пациентов, которых вы описываете в «Нью-Йоркском обходе», есть и преступники, участвовавшие в поножовщине или перестрелке. Каково это, спасать таких персонажей?

— В историях про Южный Бронкс они попадают в больницу после ножевых, пулевых ранений без сознания, и ты везёшь их в операционку с острой раной. Вообще же это интересный вопрос: как себя вести, когда сталкиваешься с чем-то предосудительным. Тут мне в голову приходит реальный случай. До определённого момента мне попадались пациенты, которые пережили холокост. Сейчас практически никого не осталось в живых, но ещё лет десять назад они были. А вот один раз ко мне пришёл старичок-немец, прошедший войну. Он мне много рассказывал о том, как любил спорт, природу. А потом я смотрю – у него на руке, на месте, которое обычно задрапировано одеждой, татуировка свастики. Вот и вопрос – хотя ответ, в общем, очевиден. У поэта Александра Еременко в свое время был моностих под названием «Снайпер»: «Глаза слезятся, а руки делают». Вот как-то так. Всё равно ты его должен лечить. Клятву Гиппократа никто не отменял. Хотя ощущение не очень приятное, но напоминаешь себе, что он тоже человек и тоже умрёт.

«Боюсь, что расовые противоречия могут обостриться»

— В новом романе «Африканская книга» вы рассказываете о своей работе на Чёрном континенте. Отношение к Африке обычно несколько снисходительное и даже пренебрежительное. Общее мнение, что там дикая преступность, голод и беззаконие, которые особенно бросаются в глаза на фоне благополучного западного мира. Так ли всё на самом деле, и насколько, на ваш взгляд, пандемия поменяет восприятие Африки?

— Если в «Африканской книге» и есть какой-то месседж, то состоит он в том, что всё не так просто. Африка очень разная и неоднородная. Люди западной цивилизации представляют её как место, где нищета, болезни, преступность. Я и сам так думал до того, как туда попал. Однако, например, в Гане преступность очень низкая. У них убийств на душу населения меньше, чем в Японии. Это очень мирная страна. Да, там есть ужасные стороны, как и везде, но есть и вещи, которые устроены гораздо лучше, чем, скажем, в Америке или в России. В Африке крайне редко можно увидеть человека в депрессии, страдающего от одиночества. Структура общества там такова, что ты всегда окружён людьми, заботой, семейными узами. Все в ответе за всех. Нам, живущим в больших городах, такого отношения не хватает. Сейчас в условиях пандемии это становится особенно наглядно, потому что, как ни странно, в Африке дела обстоят лучше, чем где бы то ни было ещё. Я всё время в контакте со своими друзьями, коллегами-врачами из Ганы, Эфиопии, Мадагаскара. Они пишут, сколько у них случаев коронавируса. Читаю эти цифры и думаю: «Боже мой, чтобы нам так жить!». У нас тысячи и тысячи, у них вся больница на ушах – десять больных. Конечно, можно сказать, что это потому, что там не тестируют, но это не так, и ничего не объясняет. Если бы у них была ситуация, как в Нью-Йорке, все было бы известно и без тестирования: этого наплыва людей, нуждающихся в реанимации, невозможно скрыть или не заметить. В Африке, действительно, меньше заражённых COVID. Перед нами важный исторический момент, когда мы понимаем, что не всё черно-белое. Дескать, у нас лучше, у них хуже, мы, конечно, поможем, но у них всё равно ужас-ужас. Ан нет, бывает и наоборот.

— Какое самое главное впечатление вы вынесли из этой африканской поездки?

— Удивительные душевные качества, которые присущи африканцам. За последние десять лет я провел в Африке довольно много времени, и до сих пор не устаю удивляться бытовым, каждодневным проявлениям человеческой теплоты и доброжелательности. Помню, как в прошлом году возвращался из Кении. Летели мы с коллегой, с которым вместе трудились в госпитале Кениаты в Найроби. У нас была пересадка в Германии. Мы вышли из аэропорта во Франкфурте, гуляли по городу и в один голос сказали: как будто тебя под холодный душ поставили. Люди настолько более сдержанны, закрыты.

— В «Африканской книге» вы затрагиваете, в том числе, и проблему расизма. Каким образом, на ваш взгляд, история с пандемией повлияет на расовые противоречия?

— Трудно сказать. Все эти вещи связаны в том числе и с экономической ситуацией. Сейчас условные гетто в Америке страдают намного сильнее, чем благополучные районы. Есть карта по районам Нью-Йорка, где больше всего случаев – в том числе, смертельных исходов от COVID. Уже видно, что бедные районы затронуты непропорционально больше, чем благополучные, а это как раз такие гетто, где живут недавно прибывшие мигранты, не очень хорошо говорящие по-английски, и те районы, которые давно считаются неблагополучными, вроде того же Южного Бронкса, про который я пишу в «Обходе». Экономика в последнее время была неплохая, у людей стал больше достаток. Боюсь, что сейчас это сойдёт на нет, и уже сходит из-за экономического коллапса во всём мире – в том числе, и в Америке, и в Нью-Йорке, где сильная безработица. Боюсь, что расовые конфликты могут обостриться. Очень надеюсь, что я ошибаюсь.

— А в Америке расизм до сих пор присутствует, или это всё-таки осталось в прошлом?

— Думаю, что расизм есть. Я с этим не сталкиваюсь и мне приятно верить, что в Нью-Йорке такого гораздо меньше, и люди здесь более открытые и терпимые к другому. До известной степени так и есть. Я живу в городе, где можно проехать три остановки на метро и попасть в совершенно другой мир. «Нью-Йоркский обход» – это во многом портрет города, и такой восторженный портрет. Мне нравится, что моя дочь учится в школе, где в классе дети со всех концов света, все они выглядят совершенно по-разному, и для неё это естественно. Однако я также отдаю себе отчёт, что я белый мужчина и нахожусь в достаточно привилегированном положении – то, что я не сталкиваюсь с расизмом, не значит, что этого нет. Мои друзья-африканцы все до единого говорят мне, что расизм есть. Надеюсь, что у поколения моей дочери будет уже совершенно другое видение мира, потому что они росли в таком пёстром окружении, но на данный момент расизм, увы, не изжит.

— А в какой степени можно говорить, что вирус поставил всех в одинаковое положение?

— Вообще подобные катаклизмы – война, эпидемия и так далее – очень интересно синхронизируют реальность во всём мире. Вдруг наш быт оказывается совершенно одинаковым. Вот это поразительно. Я каждый день разговариваю с друзьями в Москве и понимаю, что мой быт неотличим от их быта. Все ловят одни и те же «слоты» и заняты доставкой еды, обрабатывают всё хлоркой и так далее, следят за одной и той же новостной лентой и одной и той же статистикой. Мне кажется, это какое-то совершенно потрясающее явление с социологической точки зрения. Понятно, что должно пройти какое-то время, чтобы окончательно можно было как-то осмыслить случившееся, но думаю, что оно будет иметь долгосрочные последствия и кардинально повлияет на то, как вообще жизнь устроена, и на отношения между странами и народами.

— А не приведёт ли пандемия к тому, что люди станут ещё более закрытыми по отношению друг к другу?

Вот это на самом деле очень пугает. Надеюсь, что, когда появится действенная вакцина, плюс достаточное количество народу переболеет, и у всех будет повальный иммунитет – наверное, обычная динамика человеческих отношений восстановится. Однако в ближайшее время люди будут продолжать друг от друга шарахаться. А что делать? Во всей этой истории это самое удручающее.