Сюжeт пьeсы «Пaпa» прoст, кaк фрaзa из «Буквaря» «мaмa мылa рaму», oднaкo, тo, чтo стoит зa ним… A вoт тут — стoп! Этo oстaвляют зa скoбкaми кинo и oсoбeннo сeриaлoв прo нaслeдствo, внeбрaчныx дeтeй или сoвeтскую нoмeнклaтуру, oкaзaвшуюся в буржуaзнoм нaстoящeм. В «Сoврeмeнникe» — любoвь и милoсeрдиe чeрeз бoль, a тoчнee, бoлeзнь.

Бoлeзнь ближнeгo и тo, чтo oнa дeлaeт с oкружaющими. Кaк мeняeт xaрaктeры, нa кaкиe пoступки тoлкaeт, кaк испытывaeт и лoмaeт, пeрeписывaeт судьбы, нa чтo oбрeкaeт. A рaзвe нeт? Прoстo люди стaрaются oб этoм нe гoвoрить, гoнят oт сeбя пoдoбныe мысли, прoдoлжaя жить пo инeрции, любя и нe любя.

Вoт нeкий Aндрe, стaрик, в дoмaшнeй пижaмe, с нeлoвкими движeниями. A вoт eгo дoчь Aннa, симпaтичнaя тaкaя, нo сжaтaя, кaк пружинa. Гoвoрят o прoстыx вeщax (квaртирa, мeдсeстрa, прeдстoящaя пoeздкa) прoстыми кoрoткими фрaзaми, и из иx диaлoгoв пoстeпeннo склaдывaeтся мир, нaзвaниe кoтoрoму, нaвeрнoe, aд. Прoзрaчныe стeны xoдят бeсшумнo и ритмичнo (удивитeльнaя сцeнoгрaфия Никoлaя Симoнoвa), oткрывaя мир, гдe — стoл, дoчь, дивaн, муж, и всe пo двa — у Aндрe рaздвoeниe сoзнaния. Кaк с этим жить — eму сaмoму и Aннe? Кaк спрaвиться? И бoлeзнь ли этo? Увeрeнa, чтo эти вoпрoсы зaдaeт сeбe кaждый, ктo в напряженной тишине, где муха, кажется, не пролетит, сидит в зале.

В роли папы Сергей Гармаш. Непривычен, неузнаваем. Минус твердые, рваные гармашевские интонации. И движения тоже другого человека, внешне похожего на Гармаша. Но при пугающей точности внешнего рисунка он играет не диагноз. В паре с Викторией Толстогановой и при участии еще четырех артистов (Олег Феоктистов, Сергей Гирин, Янина Романенко и Дарья Белоусова) они играют, может быть, самое сложное — жизнь, за которую придется рано или поздно отвечать.

Сергей Гармаш и Виктория Толстоганова. Фото: пресс-служба театра

Взяться за такой материал и манко и опасно. Спрашиваю Гармаша:

— Сергей, когда вы впервые прочитали пьесу, не было желания отказаться от роли? Вы не суеверный?

— Мыслей таких не было. Я достаточно суеверный, но не прямо, а классически, традиционно, что ли, суеверный. Коты, перебегающие дорогу, мне нравятся, в зеркало я смотрюсь всегда, когда возвращаюсь, ключи никогда не оставляю на столе. Пуговицу найти на сцене — это счастье, задницей сесть на роль, то есть на текст, который упал, — обязательно. Никому не рассказывать о том, где будешь сниматься, если тебе этого очень хочется. Но того суеверия, о котором спрашиваешь ты в связи с пьесой «Папа», у меня нет.

Другое было — я сказал Арье (Евгений Арье — режиссер с мировым именем, худрук театра «Гешер» в Израиле, ставил в «Современнике». — М.Р.) на первой же репетиции: «О чем пьеса, я до конца не понял и не пытался понять». Он этому обрадовался, а потом в процессе работы я понял, что сделал это специально, то есть прочел ее один-единственный раз и надолго отложил. У меня так всегда: например, читаю сценарий, он мне нравится, я знаю, что буду в нем сниматься, но ни за что перечитывать перед съемками не стану. Потому что ты приходишь на съемочную площадку — берешь, и это для тебя свежо, вновь.

Так было и здесь: я не сидел над пьесой, пока в Москву ехал режиссер, не пытался вникать в нее тысячу раз… А поскольку пьеса богатая, у нас не было желания трактовать ее примитивно, бытово и банально: дочь сдала больного папу куда надо, чтобы завладеть его квартирой. Такой мысли не было, хотя кто-то сто процентов так ее поставил бы.

Сцена из спектакля «Папа». Фото: пресс-служба театра

— Почему я спросила о суеверии — Олег Павлович Табаков рассказывал мне, что раздумывал, соглашаться ли ему или нет на роль онкологического больного в спектакле «Юбилей ювелира». В результате согласился и замечательно играл вместе с Натальей Теняковой.

— Есть в нашей профессии вещи довольно-таки неприятные. Я однажды сказал, что никогда на съемках не лягу в гроб — мне это неприятно, не хочу, не буду этого делать. Но с «Папой» я об этом не думал. Меня после премьеры спросили: «Не такова ли эта роль, что после нее надо долго приходить в себя?» Знаешь, когда артисты рассказывают, что они настолько глубоко погрузились в образ, чтобы только с помощью реанимации из образа выбраться, не верь, это — брехня. Я выхожу со сцены, и там остается история, и Андре, мой герой, тоже там. Да, когда спектакль делался и я выходил из театра, Андре уезжал со мной, потому что я должен был с ним дальше общаться. А теперь, чем быстрее ты переступаешь порог служебного входа и чем быстрее забываешь, что ты артист, тем лучше.

— А вспомнился ли вам американский актер Дастин Хоффман в роли тяжелого аутиста из «Человека дождя»?

— Нет, даже не подумал, потому что, занимаясь этой ролью, я меньше всего думал о болезни. Если бы моей основной задачей было показать больного человека, болезнь, роль бы не получилась. Я, как Андре, не болен и совершенно уверен, что Изабель (медсестра по пьесе) украла у меня часы, что у меня отменная память и я никогда ничего не забывал. А также, что я очень умный и мне никто не нужен — вот основные моменты роли. Если бы я вместе с режиссером пытался строить роль от симптомов заболевания, это был бы ложный путь. Я, как Андре, не болен, я — как Гармаш — в предлагаемых обстоятельствах, и этот материал есть в пьесе. Я же говорю в спектакле: «В любое время дня и ночи я должен знать, который час. Часы всегда со мной». Хотя я сам часов не ношу, не мой атрибут.

— Понятно, что не про болезнь, хотя и про нее тоже. А что помогло сделать диагноз достоверным по внешнему рисунку?

— Ездил в Кащенко, причем через два дня после приезда в Москву Арье. Мы поехали в больницу, нам привели сначала одну бабушку, потом другую. Одна женщина, по виду абсолютно нормальная, рассказывала нам, что работала врачом-окулистом, и это было правдой. «А где ваши родители?» — спрашиваю. «На Луне». И абсолютно спокойно продолжает говорить, что скоро оттуда к ней приедет папа. Мы посмотрели несколько случаев и поняли, что разница только в различии интеллекта: в деменцию быстрее впадает человек с низким IQ, тут совсем развал. А если все-таки уровень существовал, это замедляет развитие болезни.

По гамбургскому счету — это единственная уникальная для меня роль такого человека в жизни. В последние годы на вопрос журналистов: «Что вы мечтаете сыграть, Сергей Леонидович?» — твержу: «Чтобы в кино или в театре дали роль слабого человека, беззащитного, растерянного». И как будто бы Господь услышал мои молитвы. Вообще, такое в моей жизни происходило несколько раз. Первый случай был, когда я пришел в «Современник»: думал, ходят слухи, что Волчек хочет делать «Вишневый сад», а ведь я в школе-студии МХАТ играл Лопахина. И я не ходил, не болел этим, но файл «Лопахин» лежал в голове на такой хорошей полке. И вдруг ба-бах — «Вишневый сад», и я — Лопахин. Точно так же произошло с монологом Мити Карамазова (за него меня приняли в «Современник»). Я не бегал, не орал: «Дайте мне Митю!»: этот файл тоже лежал, и когда в «Современник» пришел Фокин, опять ба-бах — файл активировался.

— Значит, вы счастливый человек.

— Да, я вообще счастливый. И нет здесь никакого провидения, дарования (это не лживое кокетство): наша профессия до такой степени субъективна в своей сути, что если с тобой происходит что-то успешное, то нужно благодарить только случай, и уже от одного этого быть неимоверно счастливым. Огромное количество талантливых людей проваливается в нашей профессии благодаря случайностям, невнимательности, стечению обстоятельств.

— Получается, что от человека, ступившего на скользкий путь артиста, вообще ничего не зависит?

— Зависит, но… Слушай, я приехал в Москву поступать и провалился с таким треском в Щепкинском училище, что ты себе и не представляешь. У меня от волнения ходуном ходила нога, и уже на второй строфе стихотворения, которое я читал, на лице приемной комиссии было написано «спасибо». Саша Феклистов три раза поступал в институт, Володя Большов столько же, а Дуся Германова — шесть. А есть такие, кто поступает с первого раза, снимается в огромном количестве фильмов или сериалов, играет в огромном количестве спектаклей и никак не может хоть какой-то штрих, какую-то закорючку оставить в истории театра или кино.

— Зато у вас — такая большая, жирная «закорючка». Но вернемся к спектаклю: вы играете человека с больным, расстроенным сознанием, раздвоением личности, и я, как зритель, это вижу.

— В спектакле в первую очередь история больного старика, а во вторую — история про то, как дочь его и близкие автоматически попадают под этот диагноз. Одно дело давать таблетки и бинтовать раны, ставить капельницу, другое — быть рядом. Мало того, что он тебя сводит с ума, это действует и на твою психику, и ты вынужден играть в эту игру, подыгрывать его состоянию. И как это невероятно трудно вытерпеть, выдержать… Главное здесь не потерять себя, потому что это — испытание, величайший труд и в какой-то момент даже подвиг.

Вот пример: я еду на встречу с тобой, а все радио кричат о том, что папа бросил двух детей в «Шереметьево». Безусловно, наш спектакль про милосердие и про абсолютное исключение равнодушия. В скульптурной композиции Шемякина, что стоит на Болотной площади, в центре фигура Равнодушие. И Равнодушие — один из мощнейших человеческих пороков, шаг к вещам невероятно страшным. Если говорить громко, этот спектакль об отрицании и запрете равнодушия.

— Такие роли не могут не влиять на личность артиста, даже взрослого. Вы это почувствовали?

— В моей фильмографии ролей где-то за 160, но разве что десяток из них, может быть, переменили меня. Тут можно красиво соврать, но, скажем, «Любовник» во мне что-то изменил и добавил, но что — не знаю, и не буду лезть туда. Или последние работы с Богданом Ступкой — «Дом» или «Свои»: только нахождение с ним в одном пространстве два на два метра безумно на меня действовало. Так и здесь: эта роль активировала мои мысли и суждения. Роль становится любимой, когда она в чем-то тебя меняет. Но в чем? Я в этом разбираться не хочу.

— С ней вы заглянули в бездну или в космос?

— Не знаю. Я вообще не пессимист и в бездну точно не заглядывал. Когда-то в армии я читал какой-то роман Ромена Роллана, малоинтересный, полуполитизированный, но у него есть одно высказывание, которое я даже записал: «Любят, потому что любят. Верят, потому что верят. Любовь и вера не ищут причин». С этой ролью у меня так.

— Спектакль посвящен Галине Борисовне Волчек. Она была на репетициях?

— Она собиралась… Галина Борисовна до такой степени не позволяла себе думать о смерти и так любила жизнь, что ушла легко… Как это не ужасно звучит, но я рад, что ее уход был именно таким: она сделала вздох на даче, в результате чего потеряла сознание, и не видела ни реанимации, ни врачей, ничего. Удивительное дело: ее состояние здоровья летом было гораздо хуже, чем в конце ноября, в декабре. У нее как будто открылось второе дыхание, в свой день рождения (19 декабря) у нее был такой прилив сил! В этот день я отъехал, а потом вернулся, когда уже все разошлись. В ложе были настежь открыты двери, мы остались с Машковым, были с ним в одинаковых черных пальто. И я ему говорю: «Вова, давай бросим на фиг этот театр, пойдем работать к ней охранниками. Делать нефиг, вставать будем поздно». Машков, который любит такие шутки, тут же подхватил: «Заберем директора, сделаем ЧОП. Будем с ней везде ездить, в карты играть, виски пить…» Она смеялась, как ребенок.

По хронологии выходит так: она приехала из театра, и не прошло суток, как она ушла в бессознательное состояние. И это факт того, что до последнего своего часа Галина Борисовна жила здесь, в театре. Когда теперь я разговариваю с ней, мало того, что я у нее прошу помощи перед спектаклем, думаю о ее замечаниях, которые она бы сделала мне. Прожив 30 лет вместе, нетрудно ее услышать, я знаю, что бы она мне сказала сейчас про роль Андре. Она убирала бы с меня всякую силу, резкие интонации, просто сдирала с меня двумя руками мой привычный открытый темперамент.

— Многие думают, что Гармашу в «Папе» тяжело дается роль слабого человека, а на самом-то деле вы же нежный, может быть, даже сентиментальный, но закрываете это жестким каркасом. Легкая роль?

— Не легкая, и она мне еще не далась. Такая же установка и у Вики. Нам надо доиграть хотя бы до конца сезона, чтобы случайно не выскочить из того, что застроил Арье, и подобрать все огрехи, которые мы не добрали. Только на последнем спектакле я почувствовал два момента, когда могу выкурить сигарету, чуть-чуть сделать вздох: спектакль сжатый, много переодеваний.

— В Москве практически одновременно с вами появился еще один «Папа», в антрепризе, где в главной роли выступает тоже большой артист и тоже Сергей — Маковецкий. Вы пойдете смотреть?

— Нет, не пойду. Ничего личного, поскольку Сергей мой друг и земляк, с ним сто раз мы встречались на съемочной площадке, и я знаю, какое удовольствие работать с ним. Но если бы это был «Ревизор» (и мы бы оба Городничие), я бы пошел. Если бы это был другой жанр, тоже пошел. А тут, наверное, включается какое-то суеверие. Мне так дорог этот спектакль, его потрясающее пространство, что ничего не хочу к нему присоединять. Это, наверное, черта моего характера: я не смотрю фильм о Высоцком, и не буду смотреть: я люблю и уважаю Сережу Безрукова, но есть культурный срок давности, и он предполагает не делать таких произведений до тех пор, пока ходят по земле сыновья, жены, друзья. Подождите, потерпите, стихи и песни Высоцкого со временем не станут хуже.