— Прoшлo дeсять лeт с мoмeнтa выxoдa вaшeй книги «Лeв Тoлстoй: бeгствo из рaя». Тeм нe мeнee oнa дo сиx пoр пoльзуeтся успexoм. Зa эти гoды измeнился вaш взгляд нa сoбытия, oписaнныe в книгe? И, мoжeт быть, — нa сaму книгу?

— Дa, нaвeрнoe, этo eдинствeннaя мoя книгa, кoтoрaя стaлa нe тoлькo бeстсeллeрoм, нo и «лoнгсeллeрoм». Мeня этo грeeт, пoтoму чтo этo oзнaчaeт, чтo пoдxoдит пoкoлeниe читaтeлeй книги, кoтoрым в мoмeнт ee пeрвoгo выxoдa былo, дoпустим, 10–15 лeт, и тoгдa тeмa уxoдa Тoлстoгo из Яснoй Пoляны им тoчнo былa «фиoлeтoвa».

Нo eсли бы я писaл эту книгу сeгoдня, oнa былa бы сoвсeм другoй. Я стaл инaчe смoтрeть нa мнoгиe oбстoятeльствa жизни Львa Никoлaeвичa, Сoфьи Aндрeeвны, «дeмoнa» Влaдимирa Чeрткoвa, дa и всeгo oкружeния Тoлстoгo. Этo кaк «Aннa Каренина»… Каждый раз роман читаешь как будто заново. Вдруг замечаешь, что у Вронского… выросла борода, а раньше ее вроде бы не было. Вдруг понимаешь, что вся проблема Анны и Вронского заключалась в том, что в православном государстве развестись с нелюбимым мужем было практически невозможно. Ну и многое другое.

Так и с сюжетом ухода Толстого. Многое я десять лет назад понял правильно, даже в некотором роде открыл какие-то вещи. Но многое писал вслепую. Например, только сейчас я понимаю, насколько безвыходной была ситуация конфликта Софьи Андреевны и Черткова. Оба отдали Толстому свои жизни. Оба после его смерти не могли обрести какой-то другой жизни. Не могла Софья Андреевна, как Наталья Пушкина, выйти замуж второй раз. Не мог Чертков заниматься чем-то еще, кроме наследия Толстого. Вот и разорвали старика на части, как он сам написал в своем тайном дневнике. Виноват ли он в этом? Виноват ли он в том, что слишком велик для этого мира, для обычных людей? Не знаю…

— Как сохранять беспристрастность, когда пишешь о жизни классиков?

— А и не надо ее сохранять! Я и не сохранял. Я был честен в плане освещения фактов, но книга-то вышла достаточно эмоциональная. Собственно, в этом и была ее особенность. Это не очередной «памятник» Толстому, а живой рассказ о живом человеке. Английская писательница Вив Гроскоп, автор очень любопытной книги «Саморазвитие по Толстому», переведенной на русский язык, признается в предисловии к ней, что моя книга подсказала ей, что вот, оказывается, о Толстом можно писать как просто о живом человеке! Для нее это было открытием.

Вероятно, это было открытием и для наших читателей. Их запугали в школе Великим и Ужасным стариком с огромной бородищей. А он, оказывается, плакал постоянно, впадал в истерики, страдал больной печенью… И это не отменяет его величия как писателя и философа.

— Вы выступили сценаристом фильма Авдотьи Смирновой «История одного назначения», в котором одним из главных героев стал Толстой. Всякий раз возникают ожесточенные споры об экранизациях его произведений и биографических фильмов о нем. Что вы думаете об этом?

— Авдотья Смирнова подарила мне год счастья работы над сценарием, в основе которого был один сюжет из моей второй книги о Толстом «Святой против Льва». Это было и счастье общения с самой Авдотьей, и с Анной Пармас, с которой мы вместе писали этот сценарий. И скажу без всякого кокетства: мне нравится этот фильм. Мне нравится режиссерская работа Смирновой, мне нравятся все актеры: Евгений Харитонов (Толстой), Ирина Горбачева (Софья Андреевна), Алексей Смирнов (поручик Колокольцев), Сергей Уманов (прапорщик Стасюлевич), Филипп Гуревич (солдат Шабунин), Анна Михалкова («нигилистка») и, конечно, чудесный польский актер Лукаш Симлят (капитан Яцевич). Я много раз смотрел этот фильм в разных залах — и, клянусь, после просмотра некоторые женщины выходили из зала со слезами.

Что касается других «байопиков» и экранизаций произведений Толстого, мне категорически не нравится только один фильм — «Уход великого старца» Якова Протазанова 1912 года, где жена Толстого изображена алчной, хищной бабой, которая думает только о деньгах. Толстого уже не было в живых (он бы вызвал Протазанова на дуэль!), но Софья Андреевна-то скончалась только в 1919 году. Каково было ей!

Все остальные версии можно обсуждать. Фильм Сергея Герасимова «Лев Толстой» 1984 года — это в целом достойная работа очень крупного режиссера и актера. Хотя Толстой там иногда ведет себя, как… Ленин, говорит едко и с эдаким прищуром. Фильм Майкла Хоффмана «Последнее воскресение» 2009 года тоже по-своему хорош, хотя без «клюквы» там, конечно, не обошлось. Лучшая роль в этом фильме — последнего секретаря Толстого Валентина Булгакова, которого играет актер, которого я очень люблю, — Джеймс МакЭвой. А о бесконечных экранизациях «Войны и мира» и «Анны Карениной» вообще можно бесконечно говорить и спорить. Последняя киноверсия «Войны и мира», сделанная BBC, мне понравилась. Изумительно красивый фильм!

— Вы написали своеобразную биографию Лизы Дьяконовой, которую можно назвать одной из первых русских феминисток. Что для вас было самым интересным в ее истории и что вы думаете о феминизме?

— Мне было интересно: почему ее нашли в горах Тироля мертвой и голой? С этого факта я начал изучать ее жизнь, проводя своего рода расследование, как в сериале «Твин Пикс», который я считаю гениальным. Там ведь похожая история с Лорой Палмер. Девушку нашли мертвой, а что случилось — непонятно. Но, конечно, раскручивая эту историю, я вникал в более глубокие темы: русский феминизм, русское купечество, студенчество и даже история становления мировой психиатрии. Так и сложилась эта книга.

К феминизму я отношусь с пониманием. Я «слышу» голоса женщин, недовольных тем, что мир устроен на патриархальных принципах. Просто я не знаю, что такое феминизм сегодня. Раньше это было движение за права женщин. Они их получили наравне с мужчинами. Сегодня это движение за что, против чего? Они ведь и между собой не могут договориться. Но, в отличие от многих мужчин, я не считаю, что феминистки — это просто некрасивые девушки, которые не могут выйти замуж. Это серьезное движение, но очень пестрое.

— Герои ваших книг, будь то такие титаны, как Горький и Толстой, или трагически погибшая Лиза Дьяконова, пережили серьезные семейные драмы. Исследуя их судьбы, вы находили какие-то закономерности? И прав ли Толстой, утверждая, что «все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастная семья несчастлива по-своему»?

— Если женщина или мужчина не пережили семейной драмы — значит, он или она никогда не были замужем или женаты. Я знаю только одну счастливую семью в русской литературе: «Старосветские помещики» Гоголя. Жаль только, жить этим старичкам недолго. Семья — это всегда драма, драматургия, «ролевая игра», неужели не понятно?

Что касается сентенции Толстого, которой он начинает «Анну Каренину»… Толстой для меня — литературный Бог. Но если бы я был редактором его романа, я бы вычеркнул эту фразу в первую очередь. Это же такой бессмысленный «мем», который тиражируют с умным видом уже полтора века. Не похожи счастливые семьи друг на друга, а несчастливые, наоборот, имеют общую типологию. Да простит меня Лев Николаевич, но это не самое умное, что он написал.

— Вы недавно завершили роман о писателе, задумавшем написать любовный роман. Что это?

— Это и литературная игра, и не игра. Роман называется «Любовное чтиво» (только не напоминайте о глупой песне Тимура Шаова, от которой сходят с ума домохозяйки!), и в нем несколько сюжетов. Один из них — да, о том, как «серьезный» и очень известный писатель пытается поработать в массовом жанре и терпит фиаско, а в это время в его жизни происходит настоящий любовный роман, с очень запутанной и почти детективной интригой, которую я не буду раскрывать. В моем романе много пародийного элемента, надеюсь, что местами он довольно смешной. В то же время это вполне серьезная психологическая проза о любви, верности, ревности, ненависти, отцах и детях… и далее по списку.

Позволю себе устроить заманку для читательниц. Одной из главных героинь романа является… собачка, ирландский шпиц. Сегодня дико популярная порода!

— Сейчас применительно к современным писателям говорят о «языковой брутальности». Как вы это понимаете?

— Давайте не будем ходить вокруг да около. Речь идет о нецензурной лексике, которая в советское время в литературе была запрещена. Я в принципе против нее, если ее можно избежать. Когда мне говорят: ну, ведь в жизни-то матерятся, — я отвечаю: у нас есть великая проза о Великой Отечественной войне, где нет ни слова мата. А на войне матерились, да еще как! Но в какой-то момент я сдался, каюсь. Мат, если с ним работает мастер, придает литературе и кино своеобразную энергию. А вот в театре я слышать мат не могу — не знаю почему.

В моем романе нецензурная лексика минимальна, я ее буквально на аптекарских весах взвешивал. Но, увы, на обложке книги, которая уже готовится к выходу, будет и сакраментальное 18+, и «содержит нецензурную брань». Наверное, я зря это сделал. Но после того, как на моей невиннейшей книге «Лев в тени Льва», о третьем сыне Толстого, поставили гриф 16+, запечатали книгу в целлофан и не продали моей студентке Литературного института, потому что у нее не было с собой паспорта… я понял, что уже можно пускаться во все тяжкие. Шутка!